Заложники любви. Пятнадцать, а точнее шестнадцать, интимных историй из жизни русских поэтов - Анна Юрьевна Сергеева-Клятис

Ахматова говорила: «Шесть лет я не могла писать[278]. Меня так тяготила вся обстановка — больше, чем горе. Я теперь поняла, в чем дело: идеалом жены для Николая Николаевича всегда была Анна Евгеньевна: служит, получает 400 рублей жалованья в месяц и отличная хозяйка. И меня он упорно укладывал на это прокрустово ложе, а я и не хозяйка, и без жалованья...»[279] Как ни странно, в горькой иронии Ахматовой была доля правды. Э. Г. Герштейн вспоминала: «В тридцатых годах все было устроено так, чтобы навсегда забыть и литературную славу Ахматовой и те времена, когда одна ее внешность служила моделью для элегантных женщин артистической среды. Николай Николаевич при малейшем намеке на величие Ахматовой сбивал тон нарочито будничными фразами: “Анечка, почистите селедку” (тогдашний любимый рассказ Надежды Яковлевны Мандельштам). Один эпизод мне с горечью описала сама Анна Ахматова. В 1936—1937 гг. она специально пригласила Л. Я. Гинзбург и Б. Я. Бухштаба послушать ее новые стихи. Когда они пришли и Ахматова уже начала читать, в комнату влетел Николай Николаевич с криком: “Анна Андреевна, вы — поэт местного царскосельского значения”. Если у Пунина это была хорошо продуманная поза (надо полагать, он прекрасно понимал значение Ахматовой), то у его бывшей жены и дочери-подростка пренебрежение к литературному имени Анны Ахматовой было вполне искренним»[280].

К 1930 году отношения уже дали заметную трещину, Ахматова сделала слабую попытку уйти, но под напором Пунина сдалась — и осталась. Осенью 1935 года, когда по доносу арестовали одновременно Пунина и Льва Гумилева, Ахматова ринулась в Москву, где при содействии Пастернака ей удалось каким-то чудом добиться их освобождения. Но в это время Пунин был ей уже безразличен.

В 1936 году Пунин отчетливо ощутил, что Ахматова окончательно оставила его. Он продолжал вести дневник, на страницах которого фиксировал разную степень переживаемого отчаяния. Оно было тем острее, что, видимо, он не ожидал от Ахматовой такого решительного шага, ему казалось, что за годы совместной жизни она смирилась, срослась с ним, не сможет без него жить. Пунин ошибался — Ахматова была гораздо смелее и решительнее его самого, и, кроме того, в ней, несмотря на возраст и болезни, сохранялось ощущение пути, по которому еще предстоит пройти, она не метила свою жизнь прошедшим временем. Пунин чувствовал совсем иначе. Приведем несколько записей из его дневника. Они достаточно красноречивы, чтобы оставить их без внимания:

«29 июля. Года три не писал, то, что писал, не сохранилось. Стар. Сегодня проводил Ирину с Галей в Астрахань. Один. Месяц жил с Ириной в Разливе — подружились.

Ан. нету. В конце июня она уехала под Москву к Шервинским — и с тех пор ничего не знаю о ней.

Был в тюрьме. Ан. написала Сталину, Сталин велел выпустить. Это было осенью.

Любовь осела, замутилась, но не ушла. Последние дни скучаю об Ан. с тем же знакомым чувством боли. Уговаривал себя — не от любви это, от досады. Лгал. Это она, все та же. Пересмотрел ее карточки — нет, не похожа. Ее нет, нет ее со мной.

30 июля.

Проснулся просто, установил, что Ан. взяла все свои письма и телеграммы ко мне за все годы; еще установил, что Лева тайно от меня, очевидно по ее поручению, взял из моего шкапа сафьяновую тетрадь, где Ан. писала стихи, и, уезжая в командировку, очевидно, повез ее к Ан., чтобы я не знал.

От боли хочется выворотить всю грудную клетку. Ан. победила в этом пятнадцатилетнем бою <...>

31 июля (последний день июля).

Люди похожи на старые декорации, сложенные в сарае провинциального театра.

Вчера послал ей вторую телеграмму с обратной распиской: “Аня прошу телеграфируй здоровье деньги выслал”. Еще послал письмо: “Аня, мне страшно, что ты молчишь; я ничего от тебя не хочу, я люблю тебя”.

Когда страдаешь, все вещи кажутся иными. В этом Гамлет.

Вечер, ветер, дача; оттого что мало воли к действию, становишься графоманом.

12 часов ночи.

Дача, ветер, ночь.

“Я пью за разоренный дом, За злую жизнь мою...”»[281].

Расставшись с Пуниным, Ахматова перебралась из его кабинета в бывшую детскую комнату — так выглядел их развод, — но совсем покинуть Фонтанный дом не захотела. Про возможный обмен сказала Лидии Корнеевне: «...известная коммунальная квартира лучше неизвестной. Я тут привыкла». С семьей Пуниных ее связывали многолетние непростые отношения, которые осложнились после «развода» еще больше. Ахматова отделилась, обособилась, перестала выходить к общему столу и старалась жить в рамках своей территории. При этом она была привязана к Ирине Пуниной, как впоследствии и к ее дочери Ане, и жизнь сложилась так, что с ними Ахматовой предстояло провести свою старость. Но все это уже не имеет никакого отношения к ее угасшей любви. О своем разрыве с Пуниным она рассказывала Л. К. Чуковской: «Странно, что я так долго прожила с Николаем Николаевичем уже после конца, не правда ли? Но я была так подавлена, что сил не хватало уйти. Мне было очень плохо <...> Вы не можете себе представить, как он бывал груб... во время этих своих... флиртов. Он должен все время показывать, как ему с вами скучно. Сидит, раскладывает пасьянс и каждую минуту повторяет: “Боже, как скучно... Ах, какая скука”... Чувствуй, мол, что душа его рвется куда-то... Я целый год раскручивала все назад, а он ничего и не видел... И знаете, как это все было, как я ушла? Я сказала Анне Евгеньевне при нем: “Давайте обменяемся комнатами”. Ее это очень устраивало, и мы сейчас же начали перетаскивать вещички. Николай Николаевич молчал, потом, когда мы с ним оказались на минуту одни, произнес: “Вы бы еще хоть годик со мной побыли”. <...> Потом произнес: “будет он помнить про царскую дочь” — и вышел из комнаты. И это было все. Согласитесь, что и на этом ничего не построишь... С тех пор я о нем ни разу не вспомнила. Мы, встречаясь, разговариваем о газете, о погоде, о спичках, но его, его самого я ни разу не вспомнила»[282]. Какие же усилия приложил Н. Н. Пунин, чтобы от большой жертвенной любви этой необыкновенной женщины осталось в прямом смысле пустое место! Ежедневно встречаться на кухне и не замечать присутствия — это, пожалуй, самая весомая оценка, которую человек может дать своим заблуждениям.

В 1937 году у Ахматовой начался роман с В. Г. Гаршиным, который спасал ее не только в конце страшных тридцатых, но и во время эвакуации, и после войны, когда она стремилась в послеблокадный Ленинград, чтобы открыть в нем новую страницу своей жизни. Эта страница так и осталась не перевернутой. Примерно тогда же у Пунина завязались отношения с его бывшей ученицей Мартой Андреевной Голубевой, которая была замужем и иногда только посещала его в Фонтанном доме. Н. Н. Пунин чудом пережил Ленинградскую блокаду. Когда в феврале 1942 года удалось эвакуироваться из вымирающего города в Самарканд, он уже не мог ходить и на ноги встал не скоро. В Самарканде через год от сердечного приступа скоропостижно умерла его жена Анна Евгеньевна. Семью Пуниных эвакуировали через Ташкент, и, узнав об этом, Ахматова встретила поезд. Ее посещение Пунин воспринял как знак воскрешения. Из больницы в Самарканде он написал ей письмо, которое было ей особенно дорого. В нем читались и запоздалое раскаяние, и осознание ее назначения, и глубокое понимание, и любовь, и покорное принятие своей судьбы, и готовность к смерти, рядом с которой Пунин провел страшные месяцы блокады. Ему словно открылось что-то, что было скрыто в суете будней. Это был значимый шаг навстречу, который Ахматова оценила, но обратного пути, конечно, уже не было.

Стихотворения Анны Ахматовой, посвященные Пунину

* * *

Хорошо здесь: и шелест, и хруст;

С каждым утром сильнее мороз,

В белом